Отрывок второй.
Зной.

... Первые полторы недели на маяке. Солнце. Звезды.  Мир прочно  стоит на месте - небо вверху, море внизу.
Старинное церковное золото закатов - органные трубы и багрово-фиолетовые переливы павлиньего хвоста.
Сумерки, быстрые, отвесные, как удар топора.
Ежедневная, с рассвета до заката работа.
Насыщенное мелочами настоящее.
Лувье не вспоминал о прошлом, не задумывался о будущем. Важно только вечное "сейчас". Одиночество - точная наука.
В подполе он нашел пару ящиков черепицы, большинство было цело,  запаса хватило на то, чтобы основательно залатать крышу.
Лувье подолгу возился в заброшенной аппаратной маяка. Запустение и разруха не были фатальными. Уцелел автономный генератор электричества, запасные лампы и сам мощный прожектор. Синоптические  и сейсмические  приборы, а заодно и радиостанцию можно было вернуть к жизни. Мало помалу он стал составлять список необходимых деталей и сырья для закупки. В один из вечеров, изрядно повозившись со схемами и паяльником,  Лувье восстановил ламповый радиоприемник 1957 года. Винтаж, но на ходу - несмотря на сбитую шкалу делений и поцарапанный деревянный корпус.
На несущей частоте попискивала отрывочная  морзянка, прорывались сквозь помехи переговоры патрульных катеров и рыболовецких сейнеров за сотни морских миль от острова, на других волнах плотно трещал белый шум, и сквозь его дождевую сухую и ломкую ткань  прорывались на слух коричневые в трещинках,  как сепия  старых фотокарточек,  мотивчики прошлых лет.
Забытые рок-н-роллы и буги-вуги Бадди Холли, блюзы Джанис Джоплин, бесконечный, навязчивый, как пчела, психодел Джима Моррисона, кантри Дина Рида, гортанная матерщина Джонни Кэша.
Лувье стащил приемник из аппаратной по винтовой лесенке вниз и поставил на подоконник, протянул проволочную антенну высоко по наружной стене жилого здания до карниза.
Приемник хрипел, свистал, щелкал и потрескивал дни напролет, упорно не желал ловить в пустынном серебряном  эфире ничего, кроме этих безадресных, как бутылочные письма, песенок прошлых лет.
Лувье, занятый по горло повседневными тяжелыми хлопотами, не отдавал себе отчета, что  исполнители давно мертвы. Мертвецы все на одно лицо. Они не дышат, не стареют и не делают абортов,  долгов по ипотеке и подтяжек лица. Мертвецы надежные парни. Даже в воскресения, праздники и сезон отпусков они всегда дома и ждут гостей. Их телефон никогда не бывает занят. Всегда долгие гудки. А потом - черный щелчок: алло. мы слушаем. говори.

Ни прогноза погоды, ни современных новостей, ни политической болтовни о кризисе, русских топливных махинациях и новинках кинематографа, ни вестей с футбольных полей. Лувье, смолоду заядлый болельщик,  выискивал на средних и ультракоротких волнах спортивные каналы, но единственную трансляцию матча, которую удалось прослушать почти полностью была запись 1985 года, со стадиона «Эйзель»  «Ювентус» играл против «Ливерпуля»... Старье. Он  переключил речитатив комментатора и рев трибун на легкую музыку.
Сутки напролет ласковая блокада наивных аккордов ретро. Только однажды, часа в три ночи, крутя ручку настройки, Лувье услышал испанскую фразу: Sobre toda España el cielo está despejado...  - уныло и монотонно эти слова повторялись  раз за разом, пока волна не гульнула и не поглотила передачу, как омут-монетку.
На следующую ночь на той же волне он поймал другой испанский  позывной: "Llueve sobre Santiago", помехи, перекрывавшие глухой голос диктора  напоминали дробную россыпь автоматных очередей и гул озверелой толпы.
Под утро бестелесная "мисс Би-би-си" взволнованно начитывала бюллетень немецких бомбардировок Лондона, и ее прекрасно поставленный голосок  перекрывала короткая передача радио ""Французы говорят французам", передавали речь генерала  де Голля и песню русской эмигрантки  Анны Марли "Марш партизан".
Лувье решил, что напоролся на запись архивных передач без комментариев историка. И словно в ответ на его мысли ночная волна поперхнулась докучным щебетом механических соловьев  навсегда и больше не беспокоила одинокого человека на маяке над морем мертвыми голосами из соленой солнечной пустоты. 

Первые дни Луи еще  пользовался остатками купленного в Новой Зеландии лосьона от солнца, но потом потерял пластиковый флакон и напрочь  забыл о предосторожности. Он часами работал на солнцепеке  на крыше и на террасе в одних шортах, редко ополаскивался из фыркавшего ржавчиной садового крана. Руки постоянно были заняты, времени на рассуждения не было. На террасе из найденного тряпья и туристических пенок он соорудил себе временную лежанку, и засыпал мгновенно, стоило ему потушить сигарету в жестянку из под фасоли и протянуться во весь рост, уткнувшись лбом в сгиб локтя.

В изголовье, как надгробная табличка неизменно стояла плоская сигарная коробка - заветный формат 40 на 25. Иногда ей становилось скучно и вместо сигарного хьюмидора она прикидывалась тусклым довоенным зеркалом в темной прямоугольной оправе, багетом с выцветшей фотокарточкой миловидной, но изжелта бледной и пустоглазой сестры милосердия времен Первой Мировой  или футляром для шахмат с тонким узорным замочком. Неизменными оставались только размеры Вещи.
Лувье  привык к ее капризным переменам и принимал их добродушно, как молодой муж - новый фасон шляпки или эксперименты с макияжем, юной, вздорной, неумной , но любимой, любимой жены. Вслух он называл деревянную рамку "моя маленькая  бимбо" и каждое утро ставил перед ней в обрезанной пивной жестянке нарванные в саду мелкие и невероятно пахучие, как старинные пряные духи,  цветы.
Он делал это не думая, как спросонок человек не задумывается, зачем он умывается, бреется или машинально щелкает кнопкой на пульте телевизора в поисках утренних новостей. Так надо. Так принято. Так я делал сто миллионов рассветов назад. И сделаю завтра.
Нелепые букетики, подобранные с истинно мужским безвкусием,  гибли  в течение часа, хотя Лувье  старался, чтобы они протянули как можно дольше. Даже клал в воду раскрошенные таблетки аспирина. Не помогало ничего -  вода в жестянке мутнела и шибала душной стоялой вонью, а сами цветы оказывались совершенно "выпитыми", блеклыми , как восковые копии самих себя и рассыпались от прикосновения.
Луи огорчался и  грешил на жару.
И вправду в те дни над маяком с раннего утра сияло голубое добела, сухое бамбуковое небо, полное овсяным слепым светом, как цементной пылью - ни тучки, ни намека на перистую прорись корабельных высоких облаков-лестниц, предвещавших желанную перемену погоды.
С каждым днем тень гранатового дерева в саду истончалась, облетало впустую пунцовое цветение на голых узловатых  ветвях. Трава пожухла и легла. Убитая, твердая, как рог,  земля покрылась черепашьими трещинами.  Жарило белесое до черной мути зрачка, солнце, невыносимое, как свастика или распятая голая женщина. Сияние выжигало до глазного дна, колебалась волнами над землей знойная дымка.
По вечерам оштукатуренные стены маяка потрескивали, остывая, как обожженный гончаром кувшин. 
Китайскую заварную лапшу, консервные банки с тушеной бараниной и колбасным фаршем Лувье прикончил довольно быстро - несмотря на тяжелую работу по разбору завалов и кровельную мороку, зной отбил аппетит, ужинал он через силу, как заправлял  топливом машину, чтобы завтра было на чем волочить ноги, но давно уже не различал вкуса того, что жует. 
В подсобке нашлись несколько удочек, снасти и старая корзина-верша. По вечерам Лувье спускался по бесконечным ступеням к деревянному пирсу, где в сарае догнивала моторка ( и это ремонтировать - механически отмечал он). Океан, алозолотой на закате  и  прозрачно голубой на рассвете, кишел рыбой, как густой суп, коралловые рыбины самых невероятных расцветок и форм клевали иной раз даже на пустой крючок. Некоторые морские твари  были похожи на рыб, некоторые - на бабочек и воздушных змеев, а иные - то на раскрашенные венецианские маски, то на аморфные куски разноцветного пластилина, в очертаниях с трудом угадывались выпученные глаза и жабры.

Лувье медленно  поднимался назад, разводил в неумело вырытой яме огонь, нагревая осколки вулканического туфа.
Полдень. Первый улов. Луи отвлекся на земляной костер, под порывами верхового ветра не чувствовался жар огня и злого островного солнца.
Лувье на корточках, чертыхаясь, подпихивал под кору солому, щелкал зажигалкой. Дым ел слизистую, Лувье часто сухо кашлял.
Взгляд в спину.
Осязаемый. Змеиный. Черный. Вертикальный зрачок.
Луи вскинулся, отвел от виска курчавую, тяжелую от морской соли выгоревшую прядь.
На грани зрения метнулась от ствола мушмулы гибкая ловкая  тень. То ли крупный зверь на дыбках, то ли нагой смуглый человек на полусогнутых. Лувье тяжело побежал вслед - но не успел увидеть ничего. Только по нагретому углу беленой жилой мазанки хлестнули на отлете тяжелые черные волосы, как водоросли - или показалось. Беглец (беглянка, фата моргана?) растворился в белом полудне, как галлюцинация кокаиниста, которого наконец попустило...
Лувье  вернулся к улову. Мокрая корзина была разорена - внутри еще дергались восемь крупных рыбин, остальные были растоптаны в слякоть и разбросаны по траве - с торопливой ненавистью. Даже головы раздавлены и вбиты в гравий, а некоторые и вовсе исчезли.
Пыль  хранила следы босых ступней. Лувье смерил их ладонью - небольшие. Женщина или подросток. Но местные не ходят на маяк. Чертовщина.
Лувье выпотрошил и запек оставшуюся в садке рыбу.
Спустя пару месяцев Луи узнал, что растоптанные и растерзанные рыбы, которые он наловил в тот давний вечер,  были смертельно ядовиты. Тогда он еще не умел отличать дурное от доброго.

В те дни он мало на что обращал внимания, все занимала монотонная работа по расчистке жилого здания. Головокружение от жары, постоянный легкий озноб и тошнота,  покрасневшие от солнечного ожога руки, спина, грудь и живот, он, не задумываясь, смазывал кожу остатками оливкового масла из бутылки и продолжал работать, бесцельно, но тщательно, как брошенный оператором автомат.
Странности замечал  отдаленно, исподволь,  будто музыку в полусне или при высокой температуре.
Три первые ночи на маяке он спал плохо - старый  маяк был полон звуков. Мелких, острых и резвых. Потрескивание, хитиновое членистоногое шуршание заполночь, легкий топоток лапок геккона по обшарпанной штукатурке. Лувье привставал, зажигал тусклый свет. Ничего и никого. И снова валился на жесткую лежанку, прижимая к себе  Вещь, тиская ее, как ребенок любимую книгу под грудь или под голову. Иногда плоская коробка  съезжала ниже, когда он ворочался, и ощущение ее жесткого угла, впившегося в брюхо  тупым ножом,  не будило, но делало сон невыносимо тонким и мокрым, как пленочка переводной картинки, он просыпался, сладко задыхаясь, сердце дергалось от шока и нечистого счастья, будто ухнул с вершины американских горок.  Рука тянулась в полусне не к члену и набухшей мотне, а к  старому дереву коричневой закопченной рамы Вещи. Крематорский запашок горелого волоса, исходивший от нее, уже не казался тошнотворным, он научился смаковать его, различать малейшие пикантные оттенки, как опытный прихотливый дегустатор.
А потом никаких звуков, кроме щелканья и шипения ночного радио и отдаленного, будто присыпанного пеплом, джаза из глубин Вещи на маяке не стало.
Лувье не заметил, что после трех суток, которые он и Вещь провели в ветхих стенах, в здании не осталось ни одного муравья, летучей мыши, букашки, ящерицы, полевки. Убрались втихаря из всех щелей еле заметные глазу красные паучки, тараканы-щелкуны, мокрицы, древоточцы, банановые сверчки,  три патриарха-богомола и палочники, мелкие и крупные муравьи унесли с собой даже личинок и яички.  Мешковатые жуки, мухи-жигалки и ночные бражники не прилетали на свет. Осиное гнездо - размером с футбольный мяч, прилепившееся к фасаду опустело, как выкурили.
Три дня длилась ночная  паническая эвакуация мелкой домашней нечисти.
Только птицы еще кормились и щебетали в саду, но к зданию маяка не приближались.
С каждым днем воспаленная прямым солнцем слишком тонкая и светлая кожа северянина все более воспалялась докрасна, как снятая, и зудела.
Лувье переносил это равнодушно, как должное. Лихорадку глушил лошадиными дозами экседрина, который разжевывал, не запивая. И вскоре привык к крупитчатой аптечной горечи на зубах.
В среду... Лувье не был уверен, что это была  именно среда - дату передали по свихнувшемуся радио - и он пожал плечами "ну допустим". Все равно наручные часы остановились сразу же, как он поселился на маяке.
Итак, в среду он заметил, что постоянное жжение и мерцающие боли от солнечного ожога ушли, а кожа покрылась мелкими крапивными волдырями и белесыми пятнами, похожими на фантастические материки на контурной карте.
Лодыжки безобразно опухли, он стал меньше ходить и не рисковал подниматься на крышу. На косточке левой ступни открылась и вымокла сукровицей круглая язва. Он грубо залил рану йодом, но не помогло, язва кисла  и расширялась. От нее несло гнилым диким мясом.

Капля олова сорвалась случайно, когда  он сидел на террасе под навесом и  пытался восстановить контакты у радиопередатчика. То ли дрогнула рука с паяльником, то ли взял слишком много.  В полутрансе Лувье проследил падение капли на  побелевшее запястье, ждал боли...
Ничего. С тем же успехом раскаленное могло брызнуть на каменную ступеньку.  Так не чувствуешь укола иглой в сильно отсиженную ногу.
Он видел, что кожа покраснела и вывернулась добела под мелким ожогом, но не ощутил ничего. Тогда решился - поднес раскаленный кончик паяльника ближе к левой руке. Зашипели и свернулись мелкие светлые волоски на широком запястье. Не было даже тепла. Он сморгнул и вдавил закрученный конец медного "жала" в кожу. Опомнился, только когда сытно завоняло паленым.
Мне не больно.
Он выдернул шнур  паяльника из розетки. Отложил.  Лизнул ожог. Все равно что деревяшку. Да, не ошибся. Кожа на вспухших побелевших "островках" совершенно потеряла чувствительность. Он  стал пользоваться этим - левой, наиболее пораженной ладонью, снимал закопченный чайник с раскаленных углей, не прихватывая ручку тканью и даже не замечая, что кожа  корежится, как лоснистый подплавленный парафин, изменялись и сглаживались гадальные линии.
В этот день вместе с каплей оловянного припоя с паяльника, вернулась и накрыла его  с головы до пят душным черным платком тюремная больничная тоска.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

*матч 1985 года "Ювентус-Ливерпуль" -   Трагедия в Эйзеле
29 мая 1985 года, 39 человек были убиты в беспорядках, которые вспыхнули перед финалом Лиги Чемпионов между "Ювентусом" и "Ливерпулем". 400 человек получили ранения в трагедии в Брюсселе. Сотни миллионов потрясенных зрителей не могли поверить тому, что они увидели. Этот инцидент был одним из худших за всю историю футбола, и в последствии, английским болельщикам запретили посещать европейские турниры.

*"Sobre toda España el cielo está despejado" - Над всей Испанией безоблачное небо - Считается, что эта фраза, употреблённая в передаче некой радиостанции (называется Сеута), 18 июля 1936 года послужила сигналом для одновременного совместного выступления военных по всей стране, которое стало началом гражданской войны 1936—1939 годов.

*Llueve sobre Santiago - В Сантьяго идет дождь - пароль к началу военного мятежа в Чили в 1973 г. Переданная на военных радиочастотах, фраза стала сигналом для сторонников генерала Пиночета к началу восстания и свержению президента Альенде.

бимбо - Бимбо – американский ярлык для сексапильных, не слишком умных красоток, озабоченных поиском подходящего «кадра».

Анна Марли
30 октября 1917 — 15 февраля 2006), французская певица и автор песен. Стала известна после написания «Песни партизан», ставшей неофициальным гимном Французского Сопротивления  во время Второй мировой войны. «Песня партизан» достигла такой популярности, что по окончании войны её предлагали сделать национальным гимном Франции.

***
Вещь. Коричневый цвет
вещи. Чей контур стерт.
Сумерки. Больше нет
ничего. Натюрморт.

Смерть придет и найдет
тело, чья гладь визит
смерти, точно приход
женщины, отразит.

Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у нее
будут твои глаза».
Иосиф Бродский

Лувье  проспал закат, очнулся в пустой синеве, с гудящей от прилившей крови головой, его сильно мутило, под левой ноздрей запеклась сосулькой свернувшаяся кровь. Он отер ее тыльной стороной ладони и слизнул сырой печеночный сгусток. Одеревенела затекшая нога. Каждый шаг отдавался колким невыносимым зудом, в малых капиллярах горячо восстанавливался кровоток.
Зверски до сухоты в горле хотелось курить. В сумерках Лувье почти ослеп, ощупью нашарил в сумке продавленную коробку блока. Крепкие армейские "Camel" для тропиков - мягкие пачки, и сигареты лежат фильтром вниз, чтобы не тянуть в рот заразу с потных пальцев. Давно сняты с производства. Ему повезло в день приезда, в деревенской  лавке обнаружились четыре запечатанных  блока. Наверное со времен Карибского кризиса пылились на полках. Табачная сечка пересохла, но дым шибал по носоглотке, как нашатырь.  Лувье  грузно привалился задом к перилам террасы. Нагретая каменная плитка и стены отдавали накопленный за день зной. На крыше с тонким, гончарным потрескиванием остывала красная андерсеновская черепица. Сад замер без звука, как по команде «руки вверх». Полный штиль. Даже прибой умолк. Только мерно падали капли с артезианского крана в выбоину. Он уже не замечал этого звука, как часовщик с годами привыкает к разнобойному тиканью механизмов. 
Небо темное, как воловье брюхо. В дурной дымке слабо проявлялась  млечная звездная зыбь. Обманчивый небесный калейдоскоп - никакой астроном не составит созвездия из этих тленных туманностей, болотных испарений, мошкары ночных тропиков. Линию  горизонта над бухтой Ина отметили размытые багровые полосы заката, рваные, как лазаретные бинты на ветру.
Лувье зубами вытянул сигарету. Сплюнул табачную крошку. Щелчок крышки "зиппо", искра с третьего раза. Затлел и слабо высветил опухшее лицо огонек "верблюдинки".
Плохи твои дела, брат волк. Вот я стою, курю и жду, когда зазвенит гребаный медный колокольчик на старом зеркале. Мне не больно, не страшно, я просто жду.
Он заставил себя стряхнуть пепел в высотную пустоту за погнутые перила.
Вот я и дожил до того дня, когда мои руки почти не работают. Лицо - комок красной глины на рыхлом черепе. На нёбе мокнущая язва, которую хочется снова и снова трогать кончиком языка. Стоматит? Цинга? Я не помню вкус того, что ел в последний раз. Когда это было? Позавчера? Что это было? Мягкое, теплое, сладкое, кислое?
Лувье глубоко вздохнул, вдавил до боли кулак под левый сосок, кожа отмокла, как мозольный волдырь В голове отдавались хрипы воспаленных бронхов. Никотиновый дым. Выдох. Вдох. Колокольчик заманчиво молчал.
Луи трудно прошаркал по занозистым половицам в проходную комнату. Занесло на входе, он хлопнул мокрыми ладонями о стену. Слишком большой, голый, одинокий человек часто задышал, выпрямился чудом. Он знал, что если упадет. то больше не поднимется, как старый слон в зоопарке Гагенбека. Устоял на ногах. Молодец. Садись. Высший балл.
Лувье ощупал стену за дверным косяком. Есть. Черный выключатель с пластиковой мочкой "вкл-выкл", он дернул его несколько раз и только на пятый щелчок мутно, вполнакала, затеплилась голая сорокасвечевая лампочка на жиле провода под треснувшим потолком.
Пустой стул, под ножкой на половицах пухлые кляксы крови - будто заляпали пористое дерево растаявшим  малиновым мороженым.
Навалилось со всех сторон свинцовое "все равно". Только в палатах паллиативной терапии * возможна такая белая школьная покорность и пустота. Руки и ноги неповоротливые, как протезы. Теснит ребра тоска и хочется лечь навзничь, смотреть в окно, изредка сглатывая, так, что гуляет выперший кадык, считать ступени перистых облаков или мимолетных птиц. Вот пролетит за окном еще одна ворона,  и я умру.
Эта мысль не пугала, а наоборот - убаюкивала, как помехи пустой радиоволны с нескладной морзянкой на фоне.
Все исполнено на земле. Спи, сынок. Я с тобой до конца.
Спасибо. Не убирай холодной ладони со лба.
Колба голой лампы на патроне засижена дочерна мухами. Жидкое пятно-катаракта ссаного света на потолке. Пустая паутина в беленом углу.
Лувье зажал сигарету между большим и указательным пальцем, вплотную подошел к Вещи, висевшей на крюке.
Когда он засыпал на закате,  она прикидывалась довоенным зеркалом. Спокойная форма. Как летучая мышь спит на притолоке, сложив крылья.
Теперь в коричневой раме 40 на 25 торчала перекосившаяся дверца старого почтового ящика из трущобного многоквартирного дома. Намалеван по трафарету белый номер "16", дырочки - продухи по низу, скорлупчатые трещины темно-зеленой краски. Латунная скобка покореженного замка. Колокольчик слева.
Лувье тронул его указательным пальцем.
Колокольчик вяло вздрогнул на цепи - тишина. Язычок вырван. Я так и знал. Нет ответа.
Все что есть у меня - море на тридцать метров внизу (а слабо прямо сейчас перевалиться спиной вперед через перила, оп-ля, кувырком, слабо  нырнуть солдатиком на скалы, затылок вдре-без-ги, покажи всем, что у тебя были мозги), желтая груша лампы вполнакала - зудит и мерцает вольфрамовая спираль накаливания, и вдобавок  почтовый ящик без адреса, в который ни один почтальон не опустит квитанцию коммунальных счетов или бесплатную рекламную газету. Адресат выбыл. Неправильно набран номер.
Луи не заметил, что сигарета дотлела до фильтра, оплавилась и погасла с легким смолянистым смрадом. Ленивая смерть в первую очередь отнимает обоняние. У смерти нет носа. Дырявый треугольник ниже глазниц. Хрящ выгнил.
Лувье подошел совсем близко к Вещи, погладил изуродованной солнечными ожогами и белесыми лишаями ладонью острый край.
И даже не отшатнулся, когда услышал, что почтовый ящик дышит. Сначала робко поскребли ногтем. Потом с той стороны замолотили так отчаянно и страстно, что дверца прогнулась наружу, затряслась на скобах, задрожал безъязыкий колокольчик.
Ночной гость ломился из своего ограниченного рамкой небытия, как освенцимский бритый наголо еврей окровавленными  кулаками в глухую дверь газовой камеры. Вот он, вот он, кричал, бился, а потом скорчился в позе зародыша и затих. Трупоносы, на выход. Надо рвами брешут немецкие овчарки, трещат на ветру черные костры, темные люди с хрустом выламывают из окоченевших челюстей золотые коронки.
Да... Подожди, брат. Не стучи так сильно, иначе я сойду с ума. У меня нет ключа. Я потерял его, но где и как - не помню.
Лувье, превозмогая тошноту, шарахнулся к окну, до крови ссадил  колено о край экспедиционного сундука, зашарил по доске подоконника. Коробка спичек. Консервная банка с винтами и дюбелями,  легкая упаковка лейкопластыря... Складной швейцарский нож Victorinox на кольце брелока.  Красный с белым крестом.  Ноготь лег в паз как влитой, Луи вытянул самое тонкое лезвие, всадил его в замочную скважину, с усилием повернул.  Кракнул, отжавшись, ржавый язычок.
В ту же секунду лампа под потолком заморгала  в припадке электрической эпилепсии, ярко вспыхнула напоследок и лопнула.
Лувье стоял, чуть не целуясь со вскрытым ящиком. Воткнулся лбом в коричневую оправу. Его мокрые завитые от пота давно немытые волосы присыпаны были мелкими осколками стекла, как ранней сединой.
Почтовый ящик был распахнут настежь. Теперь в комнате не было темно - из рамы бил холодный  хирургический свет. Лицо Лувье  было освещено снизу вверх синеватым снежным сиянием, будто от работающего телевизора или монитора в темной комнате.
Вещь на стене стала сама собой.
Окно в никуда. На уровне лица.
За рамой "почтового ящика" брезжили жесткие лампы дневного света, проступал из сияния скупой интерьер больничной курилки. Серый отсыревший кафель, захарканные бетонные ступени на пролет вниз, на стене - черная коробка внутреннего телефона, наборный диск заклеен красным скотчем "ремонт". В щель для приемки монет втиснуты конфетный фантик  и комки окаменевшей жевательной резинки со вмятинами зубов.
За гранью света сужалась унылая перспектива бетонного коридора с тусклыми лампами на потолке и пронумерованными дверьми палат. Мигал красный маячок на сестринском посту. Ни одной живой души.
Лувье взялся за края Вещи - пальцы впились в старое дерево добела, он осторожно просунул голову в окошко на стене. Принюхался.
Этот запах он не спутал бы ни с чем. Сортирная хлорка, аммиак старческой мочи, казенная ветошь из прачечной,  гнилое капустное варево из кухонного блока, крысиный смрад забитого мусоропровода. Выдох вентиляционных люков малобюджетной муниципальной  больницы, червивые пролежни, пшенная каша на завтрак, растворимый кофе из бака, прогорклое масло на белой горбушке, прокисший томатный сок и полуфабрикатная котлета  – передача от родственников. Грохот каталки по коридору в морг. Штампованная грязная простыня на запрокинутом лице. Лязг стальных створок грузового лифта. И никто из живых  на диванах в холле с телевизором  не провожает взглядом закутанного пассажира на колесных носилках между двумя синими санитарами -  тяни-толкай, раз-два, взяли.
Больные в домашних халатах крест накрест зачеркивают квадратики кроссвордов в прошлогодних журналах. Окна здесь не мыли пять лет - еле пробивается снаружи большой свет. Вечером под окном зажигается бело-синий указатель: Анатомический корпус. И за стеной до трех пополуночи кто-то надсадно на разрыв кашляет. До замера температуры и утреннего обхода осталось ворочаться шесть часов на горячей простыне с крошками от печенья.
Шамкает  на соседней койке инсультный старик, шарит по смятому пододеяльнику артритной пятерней. Левая половина тела парализована, но вот он я, еще живу, еще двигаюсь, еще делаю под себя. Под кроватью бутылка с делениями для анализа мочи,  в изножье табличка с кривой температуры и номером диеты.
На первый взгляд никого не было по ту сторону. Луи удивился , разглядывая больничную курилку в волшебном окошке, надо же, а так стучал... Пусти, пусти...
Я опять забыл пароль. Сим-сим откройся.
Луи Лувье облизнул сухие губы с трещинами-заедами по краям и выговорил по складам, как олигофрен читает по косым линейкам прописей:
- Я...Люб-лю.. Те-бя.
Тридцать секунд тишины. Он уже устал стоять, переминался с ноги на ногу.
Его резко схватили снизу  за волосы и вывернули шею  в оправе окна  так, что Луи храпнул горлом и плюнул кровяной пенкой, ударился затылком о верхнюю планку, выдираясь из ледяных клешней. В кулаке  гостя застряли вырванные  пряди. Пальцы лязгнули, как ножницы.
Лицом к лицу. Глаза в глаза. Доля секунды. Разделенные рамой окна.  Со стороны смотрителя маяка - шепчущая липкая темнота, со стороны визитера -  госпитальный беспокойный свет.
- Я люблю тебя. -  сквозь зубы отозвался гость. Разжал кулак – вырванные волосы шипели и корчились на его ладони, как на раскаленной конфорке. Из «почтового ящика» пахнуло гарью.
Гость сдул пепел, вынул из за уха замятую папиросу, стиснул фильтр гнилыми передними зубами и прогнусавил:
  - Дай прикурить. У нас тут огня нет.     
Лувье  протянул зажигалку  сквозь. Пламя плясало на пропитанном фитиле "зиппо". Гость от души затянулся и крутанул сизыми жилистыми руками колеса кресла-каталки, отъехал назад, чтобы его было лучше видно.
Оскалился.
Выскобленный машинкой до синевы бугристый череп. Птичий крючок носа. Плотно обтянутые жухлой кожей черепные скулы. Жесткая щетина на нижней челюсти. Оттопыренные уши нетопыря.
На тощих плечах – лямки растянутой  майки-алкоголички, ноги от колен до ступней  прикрыты клетчатым покрывалом. От запястий до сгибов локтей руки были изуродованы гематомами и расчесанными до мяса язвами. Пальцы согнуты, как куриная лапа в бульоне.  Он не просто смотрел на Лувье – а со смаком  дегустировал каждую черту на пораженном хворью опухшем лице.
Луи прикрыл ладонью глаза – его утомил резкий свет.
- Не прячься. Дай заценить.  Хорош...  Еще чуть-чуть и я кончу – заквакал гость – что-то в его осиплом голосе, в манере дергать плечами и шеей – застарелый нервный тик, показалось Лувье знакомым, он сощурился из-под руки, пытаясь уловить мельчайшие черты.
Гость помог ему, повернулся и  похлопал себя по левому плечу.
Обхват запястья и предплечья одинаков – но можно было различить цветную татуировку – голая толстушка  верхом на рождественском леденце-тросточке. Поблекшая надпись: «Lollipop!». На дряблой сухой коже дистрофика картинка сморщилась, сочная девка казалась сморщенной старухой, воткнувшей в зад кочергу.
- Тео? – окликнул Лувье.
- Наконец-то. Не узнал? Долго жить буду.  Здравствуй, мешок с дерьмом, – обрадовался гость и стряхнул пепел через подлокотник инвалидной коляски.
Лувье, не отрывая взгляда, подтянул к себе стул, сел задом наперед, облокотившись на спинку.
Теодор Лумис четыре года был одним из его подельников. Только что отгремели фейерверки Миллениума, оба были молоды, начинали с нуля,  гоняли в обход таможенного контроля и береговой охраны,  разболтанные транспорты с оружием,  челночные рейсы с наркотой, краденым антиквариатом, и липовыми документами для нелегальных иммигрантов  (мелкие партии товара, доставка в срок, оплата наличными), ездили в страны Третьего мира, связными и поставщиками. Нет такого торгового эмбарго, которое нельзя было бы прорвать, нет такой антитеррористической организации, которую нельзя обвести вокруг пальца. Лумис. Полуфранцуз, полуиспанец... Полуфабрикат. Врожденная пометка на лбу «довести до готовности в микроволновой печи».
Есть такая порода – школьный смехач. На  любой встрече одноклассников «двадцать лет спустя» их вспоминают особенно часто. А помнишь?  Носатый. На зубах скобки. Сидел на задней парте, давил  гной из прыщей и  хохмил. У него пахло изо рта.  Он играл в  карманный бильярд. Прикинь, он прямо на алгебре, пялился на коленки училки,  гонял шкурку под партой и спускал в салфетку.  Классные у него были хохмочки. Да, приколы что надо. Помнишь «подушку-пердушку»? Подвыпившие «одноклассники» обычно не задаются вопросом, а почему грязный шут, зачинщик любой травли и драки, тот-кто-ест-свои-козявки... Не пришел в этот вечер в кафе. Не похвастался фотографиями «я-машина-дом-жена-младенец-собака». Не пожал руки парням, не солгал перезрелым трижды нерожавшим « королевам класса», о, ты совсем не изменилась. Кстати, вот адресок моего пластического хирурга... «ООО «Вечная молодость». Результат налицо.
Где наш хохмач?
В какой неопознанной яме под жестяным номером его труп превратился в нетленное мыло. Или он еще жив. Сидит в продавленном кресле  посреди комнаты, засыпанной пустыми бутылками и смотрит в пустой серый экран дешевого телевизора. За стенкой кашляет отец-хроник. На табуретке резиновое судно и в квартире пахнет лежачим больным. За тепло и свет не платили полгода. В ящике копятся штрафные квитанции и судебные повестки. Звяк. Еще одна пустая бутылка в россыпь.
Тео Лумис был из тех зубоскалов, которым крупно повезло в жизни. Он вырос, но так и не повзрослел. Он был лишь «одним из» сообщников Лувье в деле. Как соринка на глазу или левая перчатка, которая вечно попадается под руку, когда ищешь правую... Он хорошо стрелял, водил катера даже в мертвом тумане, знал рецепты шести простых коктейлей, восемнадцать длинных тостов, два фокуса со спичками и вечно таскал в нагрудном кармане сборник анекдотов в мягкой обложке.
Старый приятель Тео. Без него любая вечеринка, как «Кровавая Мэри» без табаско. Вертлявый, гибкий, человек-пружина, человек-пшик. И постоянная присказка на обметанных губах «Мы с Луи».  Они ругались до хрипоты, над поднятым капотом заглохшего джипа.  Лумис называл Лувье «Шведским боровом», а Лувье Лумиса «Словесный понос»,  они хлопали друг друга по плечу и хлебали теплую воду с марганцовкой  из одной армейской фляжки под фантастическими африканскими закатами, которые не снились палитре Дали. Чад, Сомали, Лесото, Бенин.
Красные наскальные антилопы, силуэты охотников  и диких быков в пещерах  Тассилин-Аджера.
Лувье очень хотелось пить. Он машинально отер кулаком сухие губы.
И  вспомнил последнее,  что связывало его и Тео Лумиса, душными тропическими ночами в единую кровеносную систему. Тео виртуозно умел перехватывать предплечье резиновой трубкой. И всегда бодяжил раствор на глазок, точнее, чем аптечные весы. Йухуу! Мы в аду, Тео! Да, мы в аду, Луи. Смотри, как здесь красиво.
Лувье навсегда  завязал с героином и метадоном  в декабре две тысячи шестого. Муниципальный наркодиспансер в Бостоне. Решетки на окнах, палаты по двенадцать человек, липкая клеенка на матрасе. Жидкий чай и глава из Библии на завтрак. Восемь недель ломки. Он пережил это. Тео Лумис остался на игле. С каждым месяцем ему становилось все хуже. Тремор. Многодневная рвота даже от воды.  Провалы в памяти. Приступы буйства и паранойи.   Голоса из электрической розетки, послания с обратной стороны луны, галлюцинации.  Для дела Тео стал бесполезен и опасен.
Дамы и господа, варьете закрывается, оркестр и труппа прощается с вами, до новых встреч. Лувье выплатил Лумису его долю. И стер его телефон из адресной книги.
Спустя годы ночь сквозь тюремное окошко на него смотрел изглоданный наркотиками дистрофик, которого можно было опознать только по татуировке на плече и родинке на провалившейся сапожком переносице.
- Тео. – сказал Лувье,  – Давай начистоту.  Зачем ты пришел?
Стул слышно скрипнул под его больной горячей тушей.
- У меня для тебя сюрприз, – ответил Лумис.
- Ну?
-  Камерун. 2003 год.  Три месяца в гостях у черножопых. Русские автоматы, золото, чистый спирт. Помнишь девчушку, смешная такая, копалась в пакетах, как белка. Двух пальцев на левой руке нет, она говорила, что братья  патроны кидали в костер, оторвало.
Лувье кивнул.
- Она врала про пальцы! Мы с тобой ее барали по пьяни  – ты в рот,  я в жопу, а ее мамаша и братья гнили заживо в соседней миссии в изоляторе для прокаженных.  Страна чудес - у каждого третьего ниггера СПИД, у каждого десятого – лепра. Она была десятой, Лу! Как ты шутил:  гондон -  чехол для импотента? Бывало, кончишь, отвалишься  и пялишься в небо – привет, Фредди, привет Клаус! Мол, ты особенный, тебя зараза не берет.
Лумис резко сдернул плед с колен.
Приподнял левую культю в бинтовом коконе,  промокшем сукровицей. Отруб выше колена.
- Мы оба  словили вирус от этой двустволки, вот здорово! Только у меня быстрее – обмен веществ, как у канарейки, а ты – мясная скотобаза –  держался долго. Зато теперь эффект налицо. Перемена климата, жара, и... вуаля.  Я уже три с половиной года на учете в инфекционке. Пригород Мужена. Две недели назад ампутация.
Лувье прикрыл глаза. Веки опухли и зудели, ресницы, как раскаленная проволока.
Все сходится. Онемение. Кровотечение из носа и горла. Пораженная кожа. Отеки.  Потеря осязания. Медицинский справочник. Колокольчик. Ровный гул в больной голове. Как шепот рогатой  ракушки-рапаны, поднесенной к уху. Это кровь шумит. Голос Лумиса будто увели в ноль ползунком звукорежиссерского пульта.
Звук в студии... Свет. Внимание.  Начали.
- ... я заживо  гнил в больнице, когда ты трахал моих девочек! – Лумис обеими руками вцепился в раму  «окна» изнутри.
- Каких девочек, Тео? У тебя всегда были только шлюхи, – спокойно возразил Лувье. Под веками кругло ворочались глазные яблоки.
- Да! Потому что ты! Трахал!  Моих сладких девочек! Я был вынужден платить только потому,  что тебе все давали даром!
- Тео... Хватит.
Лумиса прорвало. Истощенное «съеденное лицо» совсем близко от щеки Лувье. Он не видел, но чувствовал, как брызжет на кожу теплая слюна.
- Молодец,  ты нашел, куда приехать! Острова Тихого океана! Земной рай, тропик святого Валентина. Это же рассадник!  Тут лепрозных, как на твоей жопе родинок!  Мой тебе совет, бросай эту развалюху, пока не поздно, замотай бинтами рожу, напяль черные очки, ближайший рейс в субботу, и гони на большую землю, а оттуда – эйр лайнс, чемодан, таможня, Европа. Говорят, уже изобрели сыворотки. Ну и всякое такое. Пока правда помогает только свиньям и броненосцам. Но еще лет десять-пятнадцать и сгодится для людей.
Валяй к нам. У нас весело. Мы играем в лото и домино, решаем кроссворды, смотрим клипы и  шоу по телеку. По воскресениям к нам приходит проповедник. Он дельный мужик, правда, он дает нам причастие на лопаточке. Не из рук. На руках у него латексные перчатки, а лицо... свое блядское свиное рыло он прячет под марлевой повязкой. Пойте Иисусу, дети, ... и-и-и, раз! Он любит вас!
Лопаточка на длинной ручке, чтобы не прикасаться к нашим заразным ртам, красным деснам, обметанным языкам! Это так католично!
Лувье слушал молча. Глаза остановились под веками, как часы. На лбу - крупный пот.
Смысл сказанного доходил отдаленно, смазано, как шрифт на плохой ксерокопии. По нарастающей раздражал сам тембр голоса, истеричные ернические нотки. Так  уголовник «заводит себя» прежде чем броситься на сокамерника и воткнуть ему в глазницы рогульку расставленных пальцев. V – значит Vendigo.

- ... Мы здесь танцуем. Мы все здесь танцуем. Нам уже нечем  трахаться, поэтому мы танцуем! Я помню... в Барселоне, ты классно танцевал, я сидел за столиком, рвал салфетку и думал, как ты ухитряешься, толстая задница, так ловко вести девочку, что сразу видно – ей пора выжать трусики или сменить прокладку. Ты нам покажешь улетный мастер класс, у тебя отбоя не будет от партнерш, а я так и быть, уступлю тебе всех наших девочек,  как всегда уступал! У меня теперь много бумажных салфеток, я порву их все и весь год будет идти снег.
У тебя сильное сердце. Несмотря на то, что ты нажрал такое пузо,  будто залетел от Шварценеггера и носишь тройню – у тебя классное сердце. Супернасос. Ты протянешь еще лет тридцать. А то и все полсотни. Или больше? Давай, дотяни до девяносто девяти из ста.  Жми, чемпион, без тормозов, это твой стиль? 
Ты забыл обо мне. А я видел тебя за тысячу километров сквозь стены каждый день, во сне, через решетки лепрозория и смеялся над тобой до рвоты.  Ты смаковал элитное пойло, красовался, как персик из супермаркета, перед камерами в   белой «тройке» от  Louis Vuitton,  малевал автографы сучкам на лаковых сумочках.
Вспомни тот день, когда тебя выпустили из тюряги  под залог, а потом перевели в статус свидетеля!
В ночь перед пресс-конференцией ты стоял перед зеркалом в сортире кафе «Прокоп», чокался  фужером со своим отражением и,  репетируя, повторял тост: 
- За удачу и справедливость!
Эти слова ты все так же с бокалом в руке повторил перед журналистами и зрителями.
Ты уже не щурился под блицами папарацци, только улыбался во все отбеленные тридцать два.
А флики в палисаде твоих приютов выкапывали под дождем детские черепа.
Ты врал на суде, врал с телеэкрана, врал с газетных разворотов. Но я один. Один! Во всей стране знал, что в твоей вонючей крови «группа вторая, резус положительный», уже кишат лепрозные мандавошки.
Ты уже не человек, а живой термитник, питательный бульон для микобактерий. И мне  нужно потерпеть еще один день... и рано утром, скажем так, завтра, в ворота лепрозория приедет труповозка с новичком. И тебя выволокут из кузова в наручниках и оформят карту. И покажут раз и навсегда место за нашим общим столом.
В этот день я прикачу свои колеса к твоим дверям и буду смотреть и слушать.
Как ты ползаешь на брюхе перед каждым белым халатом и мотаешь вязкие сопли на кулак:
- Доктор, я больше не буду, отпустите в город,  «у меня просто экзема»!
Губы Лувье шевельнулись – но он не издал ни звука, только тронул языком заеду на краю рта.  Душная жаркая ночь не принесла облегчения. Он крепко проскреб трехдневную щетину на щеке и шее  ногтями. Отечные ладони в липкой  испарине плохо слушались.
- Пройдут годы, тебя разнесет поперек втрое,  лохань сала, говна и гноя, кишечная бурда забродит, как дрожжи в летнем сортире,  и санитары в противогазах будут вытаскивать из-под тебя клеенку, материть тебя  в глаза и харкать и сморкаться в миски с протертой дрисней детского пюре.  Все здешние санитары отморозки, иных не держат.
Пролежни, опарыши и тусклые лампы на белом потолке. Последние десять лет – слепота. Уколы. Процедуры. У тебя отвалятся пальцы. Ты сможешь их отламывать сам, с левой руки,  макать в сливочный соус и обсасывать до косточек - указательный, мизинчик, безымянчик,  ямми-ямми- чмок! Объедение...
Луи  открыл глаза и встал.
Стул с грохотом прокатился по половицам вверх тормашками.
- За удачу и справедливость, – сказал он и окунул обе руки в мертвенное свечение «окошка». Вслепую сдавил тощую шею Лумиса. Инвалид захрипел, синея, замолотил кулаками по подлокотникам коляски.
Лицо Лувье остывало, как во сне – грубая  маска из холста и гипса.
Я остановлю его голос. Навсегда.
Под пальцами хрустнул кадык. Слабые, как черви, пальцы Тео Лумиса впились в запястья.
убийцы. Белки выпученных глаз налились кровью. Между желтыми от никотина  зубами мокро дрогнул кончик языка.
Лувье разжал хватку. Это чувство было для него непривычно – смесь брезгливости, глухой, под дых тоски и чего-то еще, тонкого невесомого и невыносимого  как крахмальная пыль в носоглотке или порез краем бумажного листа под ноготь. Жалость.
Тяжелые горячие ладони Лувье легли на плечи Тео Лумиса. Трепач, мучаясь, открыл рот, но так и не вдохнул.
Безвоздушный черный шепот:
- Прости. Меня занесло.  Я отпросился у санитаров ненадолго. Они забрали все  -  наличку, мобильник, даже серьгу, и водительские права и белье, и ключи от квартиры, и поляблока на полдник. Все им  отдал, чтобы с тобой поговорить. Я не лгу тебе, Луи. Я тебя не дождался. Отняли ногу, ты видел. Я еще карабкался, думал протезы, все такое. Какие мои годы...  Брат сказал, что не приедет ко мне. А когда  меня мыли,  я увидел пятна на второй ноге. Прикинь, еще не зажила культя, и опять. Ты рассказывал мне, что нацисты, когда война заканчивалась, пускали себе в вену шприц воздуха. Воздушная эмболия. Один укол, как холостой патрон и «Христос любит тебя, добро пожаловать домой». Я вкачал в себя три. Три шприца воздуха, Луи. Все врут – что быстро. Это больно, – блеклые губы Лумиса покривились – это пиздец как больно. Слышишь?
По больничному коридору  за его спиной  расплескивались на грани слышимости неторопливые шаги. Громыхнула каталка на стыке линолеума.
- Это за мной, – сказал Лумис, лицо его снова дернула ужимка нервного тика  – Возьми меня за руку. Скажи им, чтобы меня не забирали вниз.
Лувье отступил на шаг, протянул руку горстью – так дети ловят капли ливня. Паучья от смертного голода ладонь Лумиса легла поверх. Лувье несильно пожал ее. С пальцев Лумиса нежно и влажно подалась, сползая, кожа – легко, как шкурка с гнилого банана или скользкий  латекс смотровых перчаток.
Санитаров в коридоре не было видно, но шаги нарастали, приближались, оглушали. Лязгнули вдали  двери грузового лифта, эхом отозвалась черная шахта.
- Луи! Скажи им! – повторил Лумис. Сквозь тонкую кожу  впалой щеки проступили  кукурузные зерна зубов.
Лувье улыбнулся,  высвободил замаранную ладонь, коротко отер о бедро. Закрыл дверцу «почтового ящика».  Стальной язычок замочка внятно выщелкнул: Нет.
Свет в щелях ящика на стене померк постепенно, как пучок электрического сполоха на старом телеэкране.
Тихо и темно.

----------------------------------------

Карибский кризис
чрезвычайно напряжённое противостояние между Советским Союзом и Соединёнными Штатами относительно размещения Советским Союзом ядерных ракет на Кубе в октябре 1962. Кубинцы называют его «Октябрьским кризисом» (исп. Crisis de Octubre), в США распространено название «Кубинский ракетный кризис»

Паллиативное лечение – помощь направленная на облегчение состояния пациента, чьё заболевание не поддаётся лечению. Как правило наркотическое "доживание" раковых больных.

"Привет, Фредди, привет, Клаус!- имена двух музыкантов, умерших от СПИДа - Фредди Меркьюри и Клауса Номи

V – значит Vendigo - парафраз названия фильма V - значит Vendettа. Vendigo - Вендиго индейский дух людоед, который карает людей за излишества.

Мужен - Муже́н (Mougins) — французский город в департаменте Приморские Альпы, расположенный прямо к северу от Канна, на дороге Наполеона, в 9 км от морского побережья. В пригороде Мужена расположен известный в Южной Франции лепрозорий.

Кафе "Прокоп" (фр. Le Procope) — считается старейшим рестораном в Париже, находится в Латинском квартале, на улице Ансьен-Комеди (rue de l’Ancienne-Comedie), рядом с перекрёстком Одеона. Излюбленное место встреч писателей и деятелей искусства